В джунглях Москвы. Роман - Петр Алешкин

– Догонит – убьет! – прохрипел Чеботарев и прибавил ходу.

Ванек не отставал от него. Ребята рассеялись по сторонам. Егоркин слышал за своей спиной топот бригадировых сапог.

– Давай за катух! – схватил его за рукав Петька.

Они свернули за избу и притаились в омете за уборной. Недалеко от них, двора через два, рвалась на цепи собака. Ванек задыхался, но старался сдерживать дыхание. На него вдруг, как всегда после длительного бега, напала икота, и он уткнулся лицом в солому. Плечи его время от времени вздрагивали.

По улице с криком «Запорю, сволочи!» пронесся Сундук. Напротив избы, за которой в омете прятались ребята, он влетел в лужу и выругался. Чеботарев хихикнул. Ванек придавил его к соломе, и сам весь сжался, стараясь не икнуть громко. Неподалеку от них, отряхиваясь, ругался бригадир. Он постоял, постоял, прислушиваясь, и, не услышав ничего подозрительного, направился домой, бормоча себе под нос:

– Знаю я, чьи это шутки! Я этому Скворцу завтра крылья пообрываю!

Петька снова хихикнул. Ванек хлопнул его по затылку.

– Ты чо? – огрызнулся Чеботарев.

– Ничо! Сиди смирно!

– Хочешь, сейчас заору? Хочешь, а?

Егоркин встал и стряхнул солому с брюк. Одна за другой замолкали собаки. Только где-то в конце деревни тонким голоском заливалась собачонка.

Убегая от бригадира, Егоркин не заметил, за чьим ометом они спрятались, а теперь по серой шиферной крыше избы догадался, что прячутся они за избой Пискаревых.

– Фонарик у тебя? – спросил он.

– У меня.

– Давай сюда.

– Зачем?

– Нужен.

Взяв фонарик, Егоркин прислушался. Было тихо. Подошел к окну и посветил в комнату. Но нижние и средние стекла рамы были занавешены. Держась рукой за угол избы, Егоркин взобрался на высокую узкую завалинку и начал светить в верхнее стекло. Он нашарил лучом кровать и остановил его на лице спящей женщины. Это была тетя Шура. Она испуганно вскочила, прикрываясь простыней.

– Кто там? – крикнула она, закрывая ладонью глаза от света.

Ванек перевел луч на другую кровать. На ней с растрепанными волосами и обнаженными руками, жмурясь от света, в одной сорочке сидела Валя. Она, так же, как и мать, закрыла глаза ладонью.

– Я сейчас чапельник возьму, погоню! Ишь вы! – закричала тетя Шура.

– Валь, это я! – подал голос Ванек, продолжая светить на девушку. От волнения он снова начал икать. – Выдь… на минутку!

– Ты что? Набрался? Делать нечего? – громко и раздраженно сказала Валя. – Брось светить!

Ванек выключил фонарик.

– Я не… не пьяный! Выдь, поговорить надо…

– Не пьяный! Разве я не слышу. Иди проспись!

– Валь, на минуточку, – жалобно просил Ванек.

– Ступай, говорю. Я не выйду.

Егоркин опять осветил ее фонариком и постучал по стеклу.

– Валь, слышь!

– Не слышу! Свети не свети не выйду! – Девушка легла и спрятала голову под подушку.

– Валь, я завтра уезжаю! – еще громче застучал в стекло Ванек.

– Уедешь – приедешь! Спокойной ночи.

Больше она не отвечала. Он забарабанил сильней.

– Стекло разобьешь, балбес! – не выдержали нервы у матери. – Иди спать, говорят тебе! Никуда она не пойдет!

Ванек разозлился и стукнул кулаком по стеклу. Посыпались осколки. Тетя Шура с криком сорвалась с постели. Вскочила и Валя.

– Петька, запри дверь! – крикнул Егоркин, все еще стоя на завалинке.

Чеботарев метнулся на крыльцо, но, видимо, не успел. Громыхнула дверь, раздались два удара по чему-то мягкому и вскрики Петьки. Загрохотали сапоги по ступеням. Ванек, не дожидаясь своей очереди, спрыгнул с завалинки и отбежал в сторону.

– Я вам полазаю под окнами! Завтра же стекло вставите! – ругалась тетя Шура.

– Вот собака! Кочергой огрела, – подошел Петька. – Шею повернуть нельзя… Зачем ты стекло высадил?

Егоркин не ответил. Они постояли, постояли и побрели по домам.

Мать проснулась рано. На улице за окном еще было темно. Она лежала, слушала посапывание сына и тихое дыхание дочери, думала разные думы. Жалко ей было детей своих. Кто их приласкает на чужбине? Вспоминала, как сама она трудно и долго приживалась на новом месте, в семье мужа. Жалко было и себя. Одна оставалась… Каково ль-то одной? Словом перекинуться не с кем… Мать тихонько всплакнула в подушку. Стало немного легче. Вздыхая, поднялась и пошла готовить завтрак.

Егоркин проснулся, когда мать зажгла свет, но не вставал, лежал с закрытыми глазами. Он слышал, как сестра прошлепала босыми ногами к суднику умываться.

– Ладная ты, Варя, стала, – произнесла мать нежным голосом. – Замуж тебе пора выходить. Годы-то подошли, как бы в девках не осталась?

Варюнька насторожилась: к чему это мать ведет?

– Куда, мам, торопиться? Двадцать два только, успеется, – спокойно ответила она.

– Да уж не рано. Подружки давно повыскакивали!

– Повыскакивали, а теперь разводятся. Успею и я хомут надеть.

– Оно так… Да вот слухи всякие по деревне пошли. – Мать понизила голос, но Ванек все слышал. – Вчера я не осмелилась спросить… Говорят, гуляешь ты с Хомяковым. Правда ай нет?

В голосе матери чувствовалась тревога и одновременно надежда, что дочь развеет сомнения. Не может быть, чтобы ее дитя, кровиночка ее, спуталась с женатым человеком. У них в роду никогда такого не было. Это наветы недобрых людей.

Ванек сжался в постели, ожидая ответа сестры.

Испокон в деревне не было страшнее позора для девушки, как потеря чести. Однорукой, одноглазой легче было выйти замуж, чем порченой, нечестной, как называли такую здесь. Лет пять назад в Киселевке, соседней деревне, женился знакомый Егоркину парень и в первую брачную ночь обнаружил, что невеста его, пожившая в городе, нецелая, нечестная. В эту же ночь он выгнал ее из своей избы, не доиграв свадьбы, не побоявшись скандала. Жить с нечестной – позор! И в другой деревне был почти такой же случай: жених узнал, что невеста нецелая, прямо перед свадьбой, когда все было приготовлено, гости позваны. Но этот жених был не так смел, как Киселевский парень, поэтому он сам ночью сбежал из деревни, оставив записку. Второй год не показывается, опасаясь мести отца невесты. Поэтому-то и переживала так мать, из-за этого-то и затаил дыхание, сжался в постели Егоркин.

Варюнька ответила шепотом, но твердо, даже с вызовом, видимо, защищаясь этим:

– Да, мам, правда!

Ивана будто придавило к постели. Он даже дышать перестал и сжал плотнее ресницы: как бы не заметили, что он не спит. Скрипнула табуретка. Наверно, ошеломленная мать села.

– Что ты говоришь! Как же так? – испуганно прошептала она.

– Мама, мне двадцать два года… И я его, ты же знаешь… – Варюнька недоговорила.

– Он же женатый! Позор-то какой! – завсхлипывала мать. – Замуж надо выходить!

«Встречу в Москве, прибью!» – мрачно подумал Ванек о Хомякове. Он тоже был ошеломлен, на него будто бы навалилось непоправимое горе.

– Что же ты раньше его не примолвывала, а? Что же ты раньше крутилась от него, когда он холостой был! – продолжала шепотом мать. – Сколько он за тобой ухлестывал-то? Ить он раньше все вечера возле нашего дома проводил! Что же ты тогда его за нос водила?

– Дура была. Дура!

– А теперь поумнела! Когда он женился-то! Как же мне теперь людям в глаза смотреть?

– Гордая я тогда слишком была… Глупая! – Варюнька, видимо, села рядом с матерью и обняла ее. Голос сестры звучал примирительно. – Люблю я его… и тогда любила! И он меня любит. Только меня! И всегда любил, понимаешь? Я с ним счастлива, понимаешь ты это? И никто мне больше не нужен. Никто! Ты что, не хочешь, чтоб твоей дочери хорошо было? Счастья мне не желаешь?

– Дочка, да кто же своему дитю счастья не желает. Только счастье-то твое ворованное. Оно может другой стороной обернуться. Если бы ты вышла за него, да разве бы я не радовалась, глядя на вас! – Голос матери изменился. Она начала будто оправдываться.

– Ну не получилось у нас сразу, – пыталась успокоить ее дочь. – Кто не ошибается?

– Он что, разводиться собирается?

– Собирается, не решится никак. Ты же знаешь, какой он нерешительный.

– Нерешительный! Как жениться на москвичке, так сразу решился… Поводит, поводит он тебя за нос да бросит.

– Мам, не беспокойся ты за меня. Все будет хорошо. Все.

– За кого же мне еще беспокоиться, как не за вас. Вон тоже ночью пришел грязный весь! Где только и был?

Мать, ворча, долго чистила куртку сына. А брюки вообще нельзя было отчистить.

– Деду-то давно не звонила? – спросила она о своем отце, Игнате Николаевиче Анохине, который еще после войны женился и жил в Москве, трое парней у него было от последней жены. Мать Любаньки погибла во время бомбежки Москвы. – Как он там? Не хворает?

– Вроде ничего. На пенсию собирается. Хватит, говорит, наработался.

– А Степка-то все в тюрьме? – спросила мать о своем старшем брате по отцу.